Ясно, что воспоминания автора, учитывая его малолетний возраст в годы оккупации, в основном основаны на воспоминаниях родных и близких, а также соседей по местам принудительного содержания. Так, на встрече членов общества «Земля Заонежья» ко мне подошла женщина, представилась. Фамилию её Патракова (Ермилкина) Клавдия Михайловна я слышал от своих родных. Оказывается, мы вместе были в оккупации: сначала в деревне Палтега, потом на Малой Шильте, и даже жили в одном доме. Ей в ту пору было 14 лет, и она всё прекрасно помнит.
    О жизни в оккупации Клавдия Патракова рассказала в передаче карельского ТВ «Экран дня», а также телеканалом «Московия» снят 20-минутный телефильм про оккупацию с ее участием. Автор тоже участвовал в съёмках, ездил по Заонежью с тележурналистами из первопрестольной. Фильм прошёл 27 февраля 2003 года в Москве и Московской области. В эти же дни с участием автора этих строк снимало фильм ОРТ для «Основного инстинкта» Светланы Сорокиной.
    Простые люди и в том числе москвичи, хотят знать правду о войне, в отличие от карельских чиновников, которые готовы идти на подлог, лишь бы не платить старикам копейку.


Год 1941, начало декабря. В безвыходном положении оказались Заонежские деревни: береговой припай и авиация противника не дали людям эвакуироваться. Разбомблен пароход «Роза Люксембург», вывозивший население из Типиниц, Кузаранды в Песчаное (пудожский берег). Отчаявшиеся люди возвращаются с причалов со своим багажом. Во многих семьях малолетние дети. Как поведёт себя фашист--поработитель? Тревоги эти были не напрасны, жизнь показала. Наша деревня Демехово, стоявшая на «почтовой», входила в Вырозерский сельсовет и в состав колхоза «им. Анохина», куда кроме нашей деревни были приписаны Федосова Гора, Житницы, Бабинская. Кстати, в том году был отличный урожай ржи, и колхозники решили разделить его. Руководил раздачей хлеба исполняющий обязанности председателя кладовщик колхоза Петр Иванович Кадетов, глава большой семьи из нашей деревни.
    Торжественность момента была нарушена четырьмя всадниками в маскхалатах, которые к складу не стали подъезжать, а проскакали дальше в сторону Кузаранды. Это была финская разведка. Через какой-то промежуток времени появились лыжники в маскхалатах и по два человека стали заходить в дома. Колхозники, конечно, дожидаться не стали, пока финны приедут к складу, похватали мешки с зерном и так, то на тачках, кто на спине побежали прятать его в тайники. Это многим спасло жизнь в последствии. К нам в дом также зашли двое. Тетки: Лида, Маруся, Ольга и моя мать Валентина спрятались. В избе «гостей» встретили я,  бабушка Мартюхина Татьяна Васильевна и дед Мартюхин Иван Иванович. Сначала «гости» улыбались, но когда заглянули в горницу, лица их побледнели. Там на книжной полке красовались Карл Маркс с шикарной бородой, Энгельс и полное собрание - 52 тома сочинений вождя мирового пролетариата – В.И.Ленина. Красные переплеты, теснённые золотом с барельефом идеолога коммунизма. Первая встреча с «гостями» могла оказаться последней. «Коммунист?» «Комиссар?» - орали они. Положение спасла бабушка. Человек она бывалый, во время 1-й мировой войны служила сиделкой в личном лазарете императрицы Александры Фёдоровны в Царском Селе. Лазарет был для «нижних чинов» и она от солдат, а также финнов усвоила кое-какие слова по-фински, знала также некоторые немецкие слова. Она объяснила, что у нас жил учитель Василий Лопаткин. Это его книги, он давно уехал.
    Возможно потому, что книги не были спрятаны, финны поверили, но утроили «показательную казнь» Владимиру Ильичу. Поставив вдоль поленницы дров все тома, они стали стрелять, целясь в барельеф, стреляя одиночными. Когда все барельефы были прострелены, они выкинули книги в подклеть, где они лежали до конца оккупации и были извлечены мною после войны. Такая же участь постигла основоположников марксизма, правда их ещё и штыками покололи.
    На другой день бабушке вновь пришлось отличиться. Перед домом затормозил какой-то «джип», в избу ввалилось пятеро, автоматы «суоми» они на первых порах оставляли в сенях. Приказав бабушке ставить самовар, они расселись за столом в ожидании чая. Бабушка поставила самовар, а сама продолжала своё дело. Она грела щёлок. Делается это так: сначала в печке (в «жаратке») нагреваются «верстливые» (специальные камни) и кидаются в ушат с холодной водой, где очень громко трещат. Ушат стоял в сенях, бабушка, взяв раскалённый камень в печке, вынесла его щипцами в сени и бросила в ушат. Раздался оглушительный треск, а в избе вопль: «Партизаны!» и бравое воинство Маннергейма, забыв свои «суоми», рванулось в сарай и на чердак, где и «замаскировалось». Татьяна Васильевна Мартюхина оказалась временной владелицей 5 автоматов «суоми» и дармовой закуски на столе. Пришлось «победительнице» идти на сарай и, используя минимум финского словаря, просить спуститься «гостей» в избу. Хохот стоял невообразимый, но на прощанье «гости» оставили сколько-то марок и жестом «пиф-паф» предупредили, что ждёт её, если она разболтает об их «героизме». Бабушка кивала головой, что никак этого не позволит.
    Были среди гостей и любители черного юмора. Где-то через день после этой истории тоже остановилась машина с солдатами. Они бродили по деревне, потом приказали всем явиться к дому Аникиной Анны Ивановны. А дом стоял на горушке в центре деревни. Построили всех жителей, в том числе и женщин с грудными детьми вдоль стенки дома, и принялись строчить из автоматов поверх голов людей. Щепки от брёвен летели на головы. Один из бравых вояк всё время щёлкал фотоаппаратом. Да, садизм «весёлых финских парней» не знал предела. Что перенесли эти дети, их родители, что они думали, глядя на прыгающие автоматы в руках финских бандитов?  Это были первые дни оккупации.
    А впереди было ещё около 1000 дней и ночей фашистской кабалы, чужие избы, бараки лагеря, 1000 дней непосильного рабского труда, похороны детей и родителей, умерших от болезней и голода, забитых до смерти фашистскими бандитами, разорванных собаками, закопанных  заживо около Космозерской тюрьмы. Всё это ждало несчастных заонежан, кинутых на милость победителя в Заонежье. Об этих истязаниях люди не могли говорить долго ещё после войны, скрывали, что были в оккупации.
    Но вернёмся в Вырозеро, в деревню Демехово. Вскоре финны приказали местным жителям перебираться в центральные деревни полуострова за 15-30 км от берега. Кто в какую деревню, было чётко расписано. Семья Кадетовых: Петр Иванович, Мария Фёдоровна и их дети Александра, Настя, Саша, Леонид, Валентина и маленький Толя были направлены в Якорледину, что в 2 километрах от Палтеги, которую оккупанты, видимо, по созвучию называли «Балтика». Мы, семья Мартюхиных Ивана Ивановича и Татьяны Васильевны, их дочерей Валентины, Лидии, Марии, Ольги и автора этих строк, а также наши соседи: Астратова Прасковья с дочерью Марией и сыном Сашей, семья Мартюхиных Ивана Прохоровича и Матрёны Ивановны с дочерьми Евгенией и Раисой, их соседка Аникина Анна Ивановна были эвакуированы в Малую Шильтю Фоймогубского сельсовета и поселены в один дом  местной жительницы Тукачёвой Полины.
    Финны давали на сборы час и одну лошадь на несколько семей. Груза разрешали брать не более 30 кг на семью. При переезде реки Царёвка (она в этом месте была не замерзшей) лошадь перевернула телегу, и я оказался в ледяной воде. Понесло течением, но мать поймала меня. После такой ледяной купели в декабре мы продолжали путешествие. Кругом лес – впереди неизвестность.
    Всего в доме проживало 7 семей, потом на какое-то время  (месяц-два) нашу семью перевели в Палтегу, но снова вернули на Малую Шильтю. Финны не церемонились, могли запросто разъединить семью. Кто знает карту Заонежья, тот представляет эти места. В Великой Ниве, расположенной в 2 километрах от Палтеги был полевой штаб финнов во главе с садистом полковником Симола. Он лично избивал русских. Удовольствием для него было избивать русских подростков. Об этом свидетельствует земляк Сергей Кирилин. Ему в то время было 9 лет. Мы в Палтеге жили в одном доме, жила там его двоюродная сестра Дьяконова Мария. Ей было 10 лет. Этот бравый вояка Симола избил 9-летнего подростка до полусмерти палкой. Но самым крутым палачом был Хойяр, карел по национальности, помощник коменданта земельной комендатуры в Палтеге. Как-то прогуливаясь с "Лоттой" по Палтеге, они повстречали Сергея Кирилина (это свидетельство самого Сергея). Хойер так избил мальчишку кулаками и ногами, что сделал инвалидом на всю жизнь.
    Командовал комендатурой (земельной) в Палтеге пожилой господин Вихотийто, по рассказам очевидцев под мундиром он носил штопанный перештопанный свитер, и когда его спрашивали, почему он не сменит рваный свитер, он рассказывал трогательную историю. Этот свитер ему в молодости связала жена Марта, и он в нём воюет уже третью войну и не одна пуля его не задела, в общем, его оберегал свитер. Если Хойяр был садист и палач, то Вихойтийто был какой-то мудрец, философ. Однажды «доброжелатель» из местных шепнул коменданту, что одна женщина, мать двоих детей припрятала около 2 килограммов зерна. Женщину высекли около озера (мне показывала то место мать). Потом Вихотийто собрал народ около комендатуры и приказал солдатам снять штаны со «стукача», положить его на бревно и выдать 25 палок, что было незамедлительно сделано. Видимо, делал это комендант в педагогических целях. После экзекуции он произнёс «историческую» речь: «Рюски рюського не любит, что фински сольдать делать?». Эту его речь старики помнят до сих пор. Вторую историческую речь он сказал перед уходом в Суоми. «Нас не ругайт, своих не хвалит, горя хватите…»  Он не ошибся. После войны горя хватило с лихвой, хватает его и сейчас для стариков, отдавших силы Родине.
    Деревни, разбросанные вокруг Палтеги, подчинялись этой комендатуре. Обе Шильти, Патрово, Великая Нива, Поля и все другие они входили в лагерь № 55. В качестве помощников финны пытались использовать бывших заключённых ББК. Так как при отступлении советских войск охрана лагеря ББК НКВД в деревне Юлмаки закрыла зэков в бараках, сама убежала. Финны освободили каналармейцев и  постарались пристроить на «хлебные» должности в полицию, надсмотрщиками и т.д. «Шкур» среди «бэбэковцев» оказалось мало. Рассказывает очевидец из Космозера. Там была группа молодых мужчин из лагеря Юлмаки, которые всё пытались выяснить, как пройти на берег Онего, чтобы перебраться к своим, хотя их считали «врагами народа». Какая-то «шкура» донесла об этих расспросах финнам, парни были схвачены и после нечеловеческих пыток расстреляны в Космозере. В качестве ответственного за сельхозработы в Шильте и других близлежащих деревнях был тоже бывший «бэбэковец» из Юлмаков - Григорий Селифанов. Это был действительно герой, ходил всю войну по острию бритвы. Много лет спустя, в 1956 году мне пришлось работать несколько месяцев в его подчинении, было что послушать.
    Родом Григорий был из центральной России, вроде бы из Пензенской области. Любовь к бардовской песне сломала ему жизнь. Как-то в субботний день после баньки, немного выпив со своим соседом-учителем и взяв гитару, исполнил песенку:
    И подручные Лаврентия Павловича предоставили ему возможность ознакомиться с ББК НКВД. Войну он встретил в лагере Юлмаки, что находился в Падме между Зажогино и Палтегой. Григорий пользовался огромным авторитетом у финнов за знание сельского хозяйства и за виртуозный 3-х этажный мат, которым «крутой»  Григорий угощал рабов из Заонежья. Чтобы провинившаяся не попала в руки Хойяру, он на глазах этого выродка разыгрывал такую комедию, что матюги были слышны в другой деревне. Сам же пытался оттеснить несчастную женщину куда-нибудь с глаз Хойяра. Это благодаря Григорию Селифанову многие жители деревень Палтега, Шильтя и соседних спаслись от голодной смерти и жестоких побоев. Главной своей задачей этот незаурядный человек считал помощь своим людям. Как он организовывал воровство зерна для русских рабов во время молотьбы, мог договориться с финном или полицаями. Те покидали на время свой пост, а лошадь с зерном уходила «налево», где хлеб быстренько сгружали в тайник. В домах зерно держать было нельзя: постоянные обыски и днём и ночью. Пуля ждала Григория, пуля ждала и тех, кто брал это зерно. (Сидя за бутылкой, Григорий  с юмором рассказывал мне о тех страшных днях. Это был очень весёлый человек, с чувством юмора.)


    Заонежье всегда добро помнит, и когда пришли наши, всё население разъехалось из мест принудительного содержания по своим домам, Григория опять арестовало НКВД, но жители Заонежья все встали на защиту "нашего Гришки". Сами считавшиеся людьми второго сорта, в условиях террора НКВД, они не побоялись встать на его защиту, ходили тайно по деревням, подписывали листы в его защиту. Страшное было занятие, попадись женщина с этими подписями, всё Заонежье было бы за решёткой. Хотели направить эти подписи к М.И.Калинину. Возможно, и отправили. Григорий был оправдан и освобождён. Он стал работать механизатором в МТС, но весёлый Гришкин характер, любовь к бардовской песне сгубили его и на этот раз. Опять после баньки и небольшого возлияния, нахлынула на него ностальгия по "родным" Юлмакам и, взяв гитару в руки, он стал исполнять песенки уголовно-лирического жанра. В том числе новейшую:

Спел про то, как его финны «освободили». НКВД этого стерпеть не могло, и дали Григорию «минимум» - 10 лет, тут уж Заонежье не смогло помочь своему герою.
    После освобождения Григорий Селифанов работал механиком в Шуньгской ЛМС (лугомелиоративная станция) до выхода на пенсию, разрабатывал мелиорацию в Заонежье. Это заслуженный человек. Люди тянулись к нему, любили за весёлый нрав, юмор и чувство справедливости. Сейчас Григория уже нет в живых, похоронен он в одной из деревенек в окрестностях Шуньги. Земля Заонежья приняла своего спасителя. Вечная ему память!
    Действительно, война показала: кто есть кто. Если о Григории Селифанове жители Заонежья вспоминают с любовью, то о полицейском  Павлове с ненавистью и омерзением. Он мог просто так избить человека, отобрать понравившуюся ему вещь, донести или попросту наврать коменданту или Хойяру о человеке, подвести того под плети или заключение в «будке». Тут законы концлагеря действовали исправно, за один колосок могли запороть насмерть или расстрелять.
    Уже убегая вместе с финнами, Павлов заскочил в наш дом, забрал то, что приглянулось: некоторые патефонные пластинки, принадлежавшие моей матери Мартюхиной В.И., в том числе легендарную «Катюшу». А когда мой дед, Мартюхин Иван Иванович попытался пресечь этот грабёж, то он его избил до крови и убежал с награбленным. Этот подонок подался со своими хозяевами в Финляндию, но потом был возвращён в СССР и отсидел срок (собирая в Заонежье материал для книги, я с удивлением узнал, что Павлов еще жив. Мне даже предложили организовать встречу с ним, но я отказался, не надеясь на свои нервы.)


    А пластинка «Катюша» была действительно легендарна. Её любили наши, любили немцы, любили и «горячие финские парни», в то время их называли «лайбаки». «Катюша» в прямом смысле помогала людям выживать в то страшное время. Наш дом  на Малой Шильте стоял первым к речке и дороге и,  когда «лайбаки» приходили с обыском, то сначала заходили к нам и с порога командовали: «Матка, «Катьюшу». Бабушка или другая старушка, остававшаяся с нами, несмышлёнышами, в доме,  ставили патефон на стол, заводили его и ставили «Катюшу». Под звуки «Катюши» начинали танцевать друг с другом, подпевали патефону и часто забывали о цели своего визита, а для соседей это был сигнал, особенно в летнюю пору. Из окон Тукачевского дома, распахнутых настежь, разносилось  под притихшей от ужаса Шильтей:

    И люди, если у кого, что не было спрятано из хлебных запасов, сразу всё убирали. Часто финны, встретившись с «Катюшей» в нашем доме, дальше никуда и не шли. Потанцевав друг с другом (женщины с раннего утра батрачили под охраной солдат), финны забывали про другие дела и уходили на Большую Шильтю. Там стоял и сейчас стоит дом, где размещалась полиция.
    Если пластинка «Катюша», в основном, помогала русским людям в лихую годину, то со мной было наоборот, видимо у меня такая планида. Как мне рассказала моя бабушка, Мартюхина Татьяна Васильевна, однажды к нам в дом ввалился пьяный немец. Этого немца боялись даже финские офицеры. Видимо, это была важная птица из спецслужб Третьего рейха, кстати, о немцах я слышал от заключённых Кокоринского концлагеря.
    Дело было днём, в избе находились бабушка и я. Войдя в избу, немец скомандовал: «Матка, «Катьюшу». Бабушка завела патефон и поставила пластинку. Немец сначала, шатаясь, кружился один, потом заметил меня, схватил меня на руки и стал подкидывать вверх в такт музыке. Кто знает Заонежские избы, тот может представить, чем это кончилось. Кончилось это тем, что он ударил меня о какую-то железку в матице. То ли штырь для подвески лука на зиму, то ли об кольцо для зыбки (люльки), пробило мне лоб. Кровь хлынула ручьём, залила лицо, плечи. Бабушка в ярости кинулась на этого немца. Тогда он кинул меня орущего на кровать и начал кричать на бабушку на русском языке: «Замолчи, старуха, я понимаю, что ты орёшь. Вообще знаю пять языков. Был в Испании, Франции, Голландии и ещё во многих местах. Заткнись!» И вышел в сени, а несчастная бабушка принялась меня успокаивать и лечить -- в народной медицине толк знала. А у меня на память о тех «весёлых танцах» с штурмфюрером  (возможно штурбанфюрером) СС  осталась на лбу вмятина, шрам. Этот немец жил не на Палтеге, а, видимо, в Великой Ниве при Полевом штабе финнов, но иногда участвовал в обысках вместе с финнами. Возможно, он инструктировал финскую  военную полицию. В этой полиции служило всё отребье человечества. Мы много слышали о зверствах Гехайме-Статс-Полицай - Гестапо, но «горячие финские парни» им не уступали в зверствах. Ведь не зря финнов прозвали «лахтари», в переводе «мясники». Особенно в зверствах изощрялась финская сельская интеллигенция - врачи, учителя, работники культуры. Именно они составляли ядро "Шюцкора", а сама армия оккупантов именовалась «крестьянской». По словам очевидцев, одну женщину из Палтеги утром палачи увозили из дома видимо в Великую Ниву, а вечером привозили всю окровавленную и бросали у крыльца.  Кто-то финнам сообщил, что к ней якобы приходил муж с "того берега". И так много дней подряд.
    Да, наши разведчики проникали в эти материковые деревни, и много жителей пострадало от контакта с ними, благодаря доносам некоторых выродков.
    Раз моя бабушка пошла в сарай вечером и увидела прижавшегося  в углу  человека. Она сделала вид, что не заметила его, догадалась, что это разведчик. Потом она, следуя примеру сибирских крестьянок, которые оставляли хлеб и табак для беглых каторжников, стала оставлять на окне хлева махорку. Её иногда удавалось выменивать у финнов старикам, моему деду и Ивану Прохоровичу Мартюхину (сами они не курящие).
    Махорка с окна хлева исчезала регулярно. Ну а с хлебом у нас было не густо: 140 грамм искусственной муки на работающего (на  иждивенцев не давали) и, если бы его не воровали с молотьбы с риском для жизни, всё равно запасов не сделаешь. Но где-то запасёшь несколько килограммов зерна, не больше. На первых порах летом 1942 года молодые девушки пока их не отправили в концлагеря на строительство дорог и в лес, совершили несколько «ходок» через колючку и финские «секреты» в свои деревни, в Вырозеро (особую зону). Помните, я рассказывал, что там были тайники с зерном (правда, часть зерна финны нашли, часть испортилась). Им 15-20 километров нужно было преодолеть за ночь и не попасть в руки лахтарей - смерть неминуема.
    Моя тётка Авдеева Ольга Ивановна (Мартюхина) рассказывала мне о таком рейде в Демехово, в свою деревню. Собралась целая «молодая гвардия»: три сестры, мои тётки: Лидия, Мария, Ольга Мартюхины, двоюродная тётка Анна Мартюхина, Мария Астратова, Саша Астратов  и кто-то ещё, она не помнит. Преодолев колючку, они шли лесом через Падму напрямую. Лес знали хорошо. Только бы не нарваться на финский секрет. Посетив свои тайники, напихав в холщовые сумки зерна, решили отдохнуть. Для этой цели выбрали двухэтажный дом Кадетовых, что стоял на пригорке в центре деревни Демехово. Зашли в маленькую комнату на первом этаже, прилегли ненадолго и уснули. Проснулись от звука остановившейся машины. Послышались финские голоса. Финны вошли в дом и стали проверять комнаты. Дверь в их комнату раскрылась, яркий луч фонарика заметался по стенам и… замер на них, потом погас и раздалось: "Перкеле (ругательство), тула поис (идём отсюда)," - дверь закрылась. Потом захлопнулась со стуком и входная дверь. Взревел мотор, и машина тронулась. Трудно представить, что творилось на душе у 14-15 летних девчонок, когда на них упал луч фонарика. Финн, конечно, увидел их, но не захотел детской крови. Возможно, это был один из финских "красногвардейцев" или его сын, которые очень уважали Ленина и русских, и которых  маршал Маннергейм уничтожил около 85 тысяч человек, как знать.  


    После такой встречи девчонкам было уже не отдыха. Опять по тропке через  Падму, Царёвку и "свою" деревню Малая Шильтя, естественно, нужно было пролезть и под колючку, не зацепиться, не поднять тревогу. Ну а утром как обычно финны отправили их батрачить. Бывшая моя соседка по Шильте Патракова (Ермилкина) Клавдия Михайловна вспоминает те времена. Утром финны заезжали в деревню, деревня была опутана колючкой, которая проходила вдоль реки и по лесу сзади деревни. Они считали своих рабов, разбивали на группы и уводили: кого на сельхозработы, кого на строительство дорог. Привлекали к работе и малолеток, особенно в сенокос, устанавливая норму. Тех, кто не выполнял норму, избивали, лишали пайка, кидали в «будку» -- карцер. Клавдия Михайловна вспоминает, как финский полицай отстегал плёткой наших матерей за то, что они заговорили в колонне. Работали по 11-12 часов в день под охраной полицейских, которые на палки не скупились. Вспоминает она, как их 10-14-летних девчушек при следовании с Великой Нивы в Палтегу загоняли в лесок, что рядом с озером, избивали до крови за то, что не выполнили норму, потом гнали на озеро, заставляли умываться и с улюлюканьем гнали в Палтегу. Иногда у финнов были собаки, которых они натравливали на девчонок. Так действовал «Новый порядок» в Заонежье или, как сейчас скромно величают, «иные места принудительного содержания».
    Надо отметить, что финны сразу же забрали у населения всю живность: кормилицу корову, овец, коз, свиней, кур. Всё шло в пользу «Великой Суоми». Часть коров держали в деревне Юлмаки (в том числе и нашу Славку), часть коров, а также свиней и овец забивали в Палтеге, где была организована бойня и на которую, рискуя жизнью, пробирались подростки, чтобы поживиться ливером или пропитанной кровью землёй.
    Много коров отправляли на ярмарку в Салми, где продавали по бросовой цене "лицам основной национальности"" (см. Сергеев. "Заговор генералов") с целью возродить здесь новых хозяев с капиталистическим укладом жизни.
    Моих тёток с Шильти  разогнали по разным концлагерям. Старшую Лиду в Кондопожский лагерь, младших Марию и Ольгу -- в Матросы, после расформирования этого лагеря Марию отправили  в концлагерь Кокорино на дорожное строительство. В Кокоринском лагере были и семейные, значит были и дети.  Лидия и Ольга работали тоже на дороге в Селецком, все они там находились до конца войны. Мать Валентина Мартюхина работала на сельхозработах и дорожных работах в районе Шильти, Палтеги, Великой Нивы, Патрово, т.е. в зоне лагеря Л-55, так как этот лагерь охватывал практически весь Заонежский полуостров. Медицинское обслуживание населения совершенно отсутствовало, если и был в какой крупной деревне фельдшер, то он обслуживал только финнов, которые очень боялись эпидемий. Они гоняли жителей окрестных деревень в баню в Палтегу. Родителям приходилось несколько километров нести своих детей. В баню гоняли всех вместе и поддавали жару до немыслимых пределов, которые не выдерживали жару, выбегали, их тут же избивали палками и загоняли обратно.  Вот и вся фашистская медицина. Но все же сыпного тифа не избежали, многие переболели  этой заразой.
    Насчёт питания я уже писал. По данным очевидцев   Патраковой (Ермилкиной Клавдии Михайловны) и Печёнкиной (Алёшиной Ольги Тимофеевны) на работающего выдавали всего 140 граммов искусственной муки. В книге Василия Макурова "По обе стороны Карельского фронта" названа другая цифра - 200 граммов хлеба из опилок и искусственной муки на работающего славянина и 300 граммов на работающего карела. Этим финны старались обострить отношения между национальностями, и кое-где эта провокация удавалась.
    Вообще нормы питания рабов за время войны  изменяли в основном в сторону уменьшения, возможны и другие нормы. Эти нормы были рассчитаны для того, чтобы уморить голодной смертью население. Ведь, если жителям Украины и той же Белоруссии сама природа помогала выжить в условиях оккупации: мягкий климат и плодородные почвы. В Карелии морозы под 50 градусов и скалы да болота и небольшие клочки земли, отвоёванные у болот нашими предками. Было бы кощунством сравнивать нормы продовольствия Заонежан, заключённых Л-55 с нормами для концлагерей военнопленных советских солдат, но они были не в нашу пользу. "Кормили военнопленных очень плохо: утром 0,5 чаю, хлеба на день выдавали 300 гр., маргарина 20 гр., сахару 15 гр. В обед давали миску супа или каши, в ужин выдавали 20 гр. макарон или же 15 гр. гороха. Вот и всё, чем кормят военнопленных". (В.Макуров "По обе стороны фронта", стр. 376. Протокол допроса красноармейца Т.Колюпанова сотрудниками НКГБ).
    Насчёт режима мы уже упоминали. Это режим фашистского концлагеря, комендатуры, в каждой деревушке полиция, солдаты и комендантский час, пытки, избиения, расстрелы. Режим очень ужесточился в 1942 году в связи с проникновением наших разведчиков на территорию полуострова. Часть лагерей (деревень) была опутана колючей проволокой, кстати, в деревне Тявзия и рядом с ней  деревне Пески был трудовой лагерь, эту деревню принимают за местечко Пески в Петрозаводске. Перечислять все деревни, опутанные проволокой, как Усть-Яндома, Пески, Шильта, Палтега, Великая Нива, Поля, Ламбасручей, Красная Сельга, Вегорукса и множество других не имеет смысла, так как это были владения трудового лагеря Л-55, который входил в Управление Концлагерей Восточной Карелии.
    Много людей было занято в Кокоринском лагере (по названию деревни Кокорино). Практически этот лагерь был передвижным. Он растянулся от Униц до Ламбасручья. В него входили Уницы, Мелой Губа, Кокорино, Куткостров и ещё ряд деревень. Захваченное местное население занималось дорожным строительством, и проволокой охватить территорию 40 км не имело смысла, бежать было не куда, но часть деревень, особенно где размещались семейные, была в проволоке. Это из воспоминаний очевидцев (см. дело Кармановой Л.И. 17.01.03 года, судья  Хлопотова О.Н.). Мои две тётки испробовали прелестей и этого лагеря.
    Комендант Заонежского округа был садист и палач Ронгонен. После войны его, как и Хойяра, вспоминали с ненавистью жители многострадального Заонежья. Финско-фашистская мгла длилась 1000 дней и ночей. А когда наши войска стали вышибать оккупантов по всему фронту -- от Баренцева до Чёрного моря и перешли в наступление в Карелии, финны обеспокоились, стали  больше свирепствовать, участились грабежи, количество «посылок с фронта» в Суоми стало больше, коров стадами угоняли в Финляндию, а не раздавали населению, как пишут некоторые «очевидцы». Скот раздавали их только лицам родственной национальности: карелам, ингерманландцам. Русским на «постой» определяли тёлок, нас тоже «порадовали» нетелью.  Мы должны были заготавливать для неё корм, холить её и лелеять, а когда она отелится, и будет давать молоко, её заберут на ферму в деревню Юлмаки, где она будет трудиться на благо «Великой Суоми». Правда, когда буренка отелилась, финны уже убежали и тёлка досталась родному колхозу имени Анохина, что на Вырозере. Нет предела финской изощрённости: корми, ухаживай, убирай навоз, а молочко будут пить «пойки» и «лапси» в финских семьях.
    Порадовали мы родной колхоз и конём, которого отчаянная моя тётка Мария Мартюхина (Танска, живёт сейчас в Ляскеля) угнала у финнов из Кокоринского лагеря. В нашей семье осталась наша корова Славка, которую финны забрали в начале войны и держали на ферме в Юлмаках, и которую мы с бабушкой Мартюхиной Татьяной Васильевной спасли от угона в Финляндию. Это уже я хорошо запомнил.
    Было это в июне 1944 года. Соседка (она тоже из Демехово) Фролова Татьяна Алексеевна, которая работала на ферме в Юлмаках, предупредила, что будут угонять скот в Финляндию. Помню, стоял солнечный день, время обеднее, мы пили чай, и вдруг от речки со стороны Палтеги послышался звон коровьих колокольчиков. Бабушка, схватив два заранее приготовленных куска хлеба посыпанных солью, устремилась на улицу к речке. Я тоже увязался за ней. Вернуть меня не получилось, да и время нельзя было упустить. Бабушка только сказала, что если заметят нас, то убьют обоих. И мы побежали к речке. За речкой шла дорога, делавшая в этом месте небольшой изгиб. Мы залегли в ольшанике. По дороге, звеня колокольчиками, проходило большое стадо коров. Вдруг бабушка стала тихо кликать: «Славка, Славка». Одна из коров повернула голову и свернула к нам. Бабушка одной рукой захватила «язык» колокола, а другой сунула кусок хлеба с солью в рот Славке, и быстро опустилась вниз к речке, затаившись в ольшанике. Момент был очень напряжённый. Финны бы церемониться не стали: прикончили бы нас на месте. Вот стадо прошло, и послышалась финская речь. Это ехал конвой -- человек 6, а может 8.  Бабушка напряглась, мне тоже было тревожно. Казалось, слышал стук собственного сердца, но вот голоса «лайбаков» стали удаляться и мы, выждав некоторое время, доставили Славку в сарай, где стояла «финская» тёлка. В общем, бабушка у меня была очень отважной женщиной. А Славка после войны спасла от голода не только нашу семью, но и других детей из семей, где не было коровы. Мы молоко отпускали по спискам из сельсовета, естественно, безвозмездно, а самим могло и ничего не остаться, но не роптали. Именно в ту пору люди держались друг за друга, не было никаких спекулянтов, их просто бы угробили.
    Но вернёмся в Малую Шильтю, в июнь 1944 года. Слова «наши придут» витали в весеннем воздухе. Как-то прогрохотал гром, и наши домочадцы кинулись к небольшому оконцу в избе с возгласом «наши», но на горизонте  виднелась чёрная туча, и в ней сверкали молнии. «Ой, это гром,»- с чувством разочарования произнесли наши женщины.
    Это дало повод для полемики нашим старикам, моему деду Мартюхину Ивану Ивановичу, искорёженному немецкой шрапнелью на Карпатах в первую мировую войну, участнику октябрьских событий и гражданской войны, и соседу Мартюхину Ивану Прохоровичу, прошедшему тот же путь. Мой дед горячо доказывал соседу, что «Не будут наши на таких вояк «антилерию» тратить, эти вояки годны только старух да стариков мучить», и всё в этом роде.
    На Шильте у меня был друг Митя Ананьин, пацан 16 лет. Именно он впервые угостил меня махоркой и научил «изящной словесности» на чисто Заонежском диалекте. Когда я пользовался этими перлами в беседе с бабушкой, то зарабатывал от неё ремня или шлепка, а мой учитель хохотал где-нибудь в уголке. На мой вопрос: "Кто такие наши?», он ответил, что это «красные», наша армия, они бьют немцев и финнов. «А что такое армия?» - в общем, вопросам не было конца. И он терпеливо мне объяснял. Научил меня Митя крутить «фирменные» цигарки из махорки… Но короток был его век. После прихода наших он был призван в армию и пал смертью храбрых. Рядовой Дмитрий Ананьин уроженец деревни Бабинская Вырозерского сельсовета Заонежского района погиб в районе Кёнигсберга. Вечная ему память!
    Этот летний июльский день 1944 года мне запомнился на всю жизнь. После обеда я уснул в «каморке», что была в сенях, а потом был разбужен шумом, доносившимся с улицы. Спустился на несколько ступенек по сенной лестнице. Через открытую дверь, увидел на улице много народа. Кроме деревенских там были незнакомые мужчины в форме. Сначала сел на ступеньку, потом стал подпрыгивать и кричать «Наши! Наши! Наши!» Мои восторги не остались без внимания. В дверях показалась огромная собачья морда с торчащими ушами, немного толкнула меня и я упал на спину, а овчарка стала лизать мне лицо. Следом за ней ворвался молодой парень в пилотке, прикрикнул на собаку и она нехотя вышла, а парень взял меня на руки, надел на голову пилотку, вынес на улицу и стал подкидывать в воздух. Потом усадил на высокую поленницу дров. Его подшефная овчарка тоже делала попытки добраться до меня, но тщетно.
    А на улице творилось невообразимое: и смех и рыдания – всё смешалось. Эти усталые, но неунывающие парни и были «наши», которых мы ждали ровно тысячу дней, именно столько продолжалась оккупация Карелии и родного Заонежья.
    На стелюге для распиловки дров стоял, видимо, замполит и, жестикулируя, что-то объяснял людям. У солдат оказалась гармонь, и скоро поляна перед домом (дом Тукачёвой Полины) превратилась в танцплощадку. Наши исхудавшие женщины по этому случаю достали из тайников свои лучшие довоенные наряды, а это были в основном платья в красный и синий горошек. Видимо, такая ткань была в Заонежских сельпо перед войной. На измождённых лицах наших женщин, танцующих с солдатами, появились улыбки. Это был для нас самый счастливый день, день нашего освобождения от фашистских выродков.
    Вечером солдаты ушли, впереди их ждала порабощённая Европа, а мы стали собираться в родное Вырозеро. Задержка случилась из-за нехватки лошадей. Но дня через два после прихода наших мы покинули приютившую нас Малую Шильтю и направились через Падму домой. Мы дети: Мартюхины Женя и Рая, автор этих строк Лукьянов Василий восседали на повозке и ели сушёную пару – это лакомство в Заонежье использовалось вместо сахара. Корову Славку и финскую нетель погоняли сзади мать и тётки. Падму мы миновали на этот раз без приключений. В речке Царёвка больше не купались, и от финских мин Господь нас уберёг. К концу дня мы были в Демехово, у себя дома.
    Наш дом был крайний со стороны Толвуи. Кругом дома всё заросло бурьяном, как впрочем, и вокруг других домов. В нашем доме были повреждены полы, кое-где не хватало рам, выбиты стёкла. Я из любопытства спустился в подклеть и там обнаружил полное собрание сочинений Ленина с дыркой в барельефе вождя. Это его  шюцкоровцы расстреливали в декабре 1941 года. Многих домов не досчитались в нашей деревне, как и в соседних. Чей-то дом финны спалили на дрова,  те, что получше, увезли в Суоми, а некоторые были разобраны частично – увезены крепкие части. Возможно, и церковь Никольская, сгоревшая в 1942 году, их рук дело, хотя грешат на молнию.   Как только мы прибыли, пошёл я знакомиться с родной деревней. Трава, естественно, по пояс и вдруг что-то меня ударило по ногам. Оказалось это щипцы для углей. Когда я принёс их домой, бабушка их опознала. Это были наши щипцы. Так что я кроме трудов вождей мирового пролетариата обнаружил и полезную вещь. Но бывали и находки не столь радостные. Это были мины-ловушки, снаряды, детонаторы и мы самостоятельно осваивали сапёрное дело. Много тогда людей осталось без рук, без ног, а то и вообще ушли в мир иной от финских «подарков». Прохлаждаться и предаваться воспоминаниям было некогда, восстанавливали колхозы. «Финскую» нетель и коня сдали в колхоз. Для своей коровы тоже нужно сено, поэтому направлялись кто на покос, а кто по грибы и ягоды. Каждая волнуха зимой помогала утолить голод. Что только  не придумывали наши женщины, чтобы испечь что-то наподобие хлеба. В еду шло всё: и кора и щавель, полевой хвощ и крапива. Впереди был ещё год войны, да и послевоенные годы были очень голодными. Зимой мы коротали холодные и голодные вечера при свете лучины. Керосина в лавку ещё не привозили. Потом перешли на коптилки («пильки»): стеклянная баночка наполнялась керосином или соляром, в крышке пробивали отверстие, вставляли шерстяную нитку и «лампа» готова. Ну, а спички продавали по 10 штук и «чиркалку», помазанную составом деревянную пластинку.  В лавку стали привозить соль, керосин, какие-то крупы, но всё было строго по карточкам. Мы с дедом ловили вершами карасей в Никольском озере, рыбачили сеткой в реке Калейручей. Умудрялись наши старики и молодые парни петли на зайцев ставить. И не безрезультатно. Иногда косые попадались. А так основной едой были соленые волнухи с картошкой, капуста, когда был её урожай, с картошкой.
    Наконец, 9 мая 1945 года пришла с Великой Губы (райцентр Заонежья после оккупации) радостная телефонограмма, нарочные на лошадях ездили по деревням и делились радостной вестью. Мы победили, фашисты разбиты, надежда снова вселилась в сердца людей.
    Людей поколения наших дедов и отцов отличала непоколебимая вера в счастливое будущее (не в коммунизм, конечно, а просто в хорошую жизнь после войны).
    А я летом где-то в начале июля переломал левое бедро, левую руку. В Толвуе какой-то «коновал»-умелец чем-то намазал большую поверхность тела и наклеил пластырь. Всё это пригорело к телу – так я получил химический ожог. Потом дед привёз меня за 50 км в Великую Губу. Уже была ночь, пока он искал врача, лошадь, защищаясь от оводов, стала чесаться и перевернула роспуски (телега 2-х осная) вместе со мной и протащила по селу метров 300. Я внизу, телега вверху и вперёд. Результат – добавилась травма позвоночника, перелом 2-х рёбер. Наконец, через сутки на пароходе «Урицкий» прибыли в Петрозаводск в хирургию на Еремеева, угол улицы Кирова, где я провалялся 3,5 месяца. Потом снова учился ходить. Больница была забита ранеными и детьми, в большей степени подорвавшимися на финских минах. Хирургия той поры -- зрелище не для слабонервных, дети с оторванными руками, ногами, кровавые лохмотья, грязь, вши и вечный голод. Здесь я познакомился с санитаркой Тоней, молодой девчонкой, успевшей хлебнуть военного лиха, чему подтверждением были медали, сверкавшие на ее груди. Каждое ее дежурство становилось для меня настоящим праздником -- она знала массу анекдотов, умела у маленьких безруких и безногих  детишек поднять настроение, вселить в них уверенность. Люди того времени были душевнее и добрее, чем сейчас. Потом за мною приехала мать и на ее руках я покинул хирургию. Зашли в Екатерининскую церковь, поставили свечу за мое исцеление, а вечером на пароходе «Володарский» ,уехали в родное Заонежье. Ходить я учился заново. Был 1945 год.

Материал опубликован с согласия автора